Образ Германии и немцев у русских в период между первой мировой и Великой Отечественной войнами

Хронологические рамки выбраны неслучайно. В 1918 году закончилась Первая мировая война, когда Россия и Германия находились в открытом противостоянии. В 1941 году началась Великая Отечественная война, когда Германия напала на Советский Союз, и это привело к изменению представлений о Германии и немцах.

Антигерманская пропаганда, проводимая российским правительством в течение Первой мировой войны, была направлена на формирование образа «коварных тевтонов». Очевидно, что если бы Россия довела свое участие в войне до победного конца, этот стереотип остался бы в массовом сознании нескольких поколений россиян. Революция и приход к власти большевиков разрушили всякую логику в этой сфере [1]. Ленин и его соратники представляли Германию как родину марксизма, страну образцового рабочего движения и, одновременно, это была самая передовая экономически развитая капиталистическая страна. Ноябрьская революция в Германии подавалась большевиками как начало «мировой революции пролетариата», красноармейцы воспитывались в духе готовности прийти на помощь немецким рабочим, тамбовские крестьяне волновались, «не придется ли нам еще и немца кормить». Массовые митинги солидарности с Германией (вплоть до января 1923 г., когда началась оккупация Рура) отражали растущее чувство сопричастности активной части населения новой России к событиям внешнего мира. Карл Либкнехт и Роза Люксембург до смерти Ленина возглавляли пантеон «мучеников мировой революции». Так, в русской глубинке, в городке Весьегонск в 1925 г. были опрошены 220 старшеклассников: кто из борцов за дело рабочего класса им известен? 100% назвали Ленина, за ним следовала Роза Люксембург (70%) и Карл Маркс (61%) [2,205].

В 1918 г. большевистские газеты пестрели сообщениями о классовых боях, усилении К. Либкнехта и его сторонников, росте симпатий немецких пролетариев к Советской России [3, 624]. Журнал «Коммунистический Интернационал» писал, что происходит все большая дифференциация немецкой рабочей массы, что везде пролетарии стоят за советскую республику, за диктатуру пролетариата, а «организовавшейся реакции, во главе которой стоят социал-патриоты — предатели, не удастся затушить революцию кровью и железом» [4, 131]. Большевики верили, что германская революция пойдет по восходящей линии, и гражданская война не закончится, пока власть не будет в руках рабочих [5, 1651­1652].

С началом переговоров Антанты и Германии о мире большевики предрекали, что договор для Берлина будет похож на Брестский [6, 156], так как в странах Согласия «верх берет клика простых грабителей» [7, 89]. Эта линия усилилась накануне и во время работы Парижской мирной конференции. За два дня до ее открытия «Известия» сообщали своим читателям: «Насилия и безобразия союзников над побежденной Германией не знают границ. Поведение их в оккупированных ими областях не уступает, если не превосходит, по своей жестокости и цинизму все то, что проделывали в свое время немецкие офицеры, когда «военное счастье» опьяняло их тупые юнкерские головы» [8]. «Коммунистический Интернационал» оценивал итоги Версальского мира как чрезвычайно суровые к Германии. Этими условиями, с одной стороны, наносился последний удар империалистической Германии как «великой державе», а с другой стороны, немецкий народ на целые десятилетия делался «кабальным должником союзных капиталистов» [9, 627].

Анализируя ожидания большевиков, можно констатировать, что Москва жила в плену революционных мифов и не знала реального положения в Европе [10, 60]. Один из руководителей Коминтерна Карл Радек был обескуражен, когда, оказавшись в Берлине в декабре 1918 г., увидел слабость левых сил, большие симпатии немцев к Антанте, особенно США, и стремление обывателей и солдат к спокойствию, а не революционным потрясениям [7, 150].

Таким образом, в 1917-1919 гг. советская политика в отношении Германии выстраивалась преимущественно на базе мифа «мировой революции». Однако постепенно во внешней политике Советской России начали пробиваться и иные, более рациональные и взвешенные оценки. Радек заговорил о необходимости долгосрочных отношений с капиталистическими государствами [7, 240-241].

В 1920 г. Германия обратилась к России с предложением восстановить дипломатические отношения. Униженная Версальским договором Германия нуждалась во внешнеполитических контактах, также как и Советская Россия. Они неминуемо должны были найти какие-то формы сотрудничества.

Г.В. Чичерин, нарком иностранных дел, писал главе МИДа Германии

В. Симонсу: «Правительство угнетенного класса имеет гораздо меньше поводов для разногласий с правительствами угнетенных народов, чем с другими правительствами. С правительством, которое не стремится ни порабощать, ни эксплуатировать нас, мы, естественно, установим дружественные, добрососедские отношения» [11, 215]. Слова Чичерина подводили идеологическую основу под двустороннее сотрудничество. Германия представала страной, ведущей духовно близкую большевизму национально-освободительную борьбу. Рапалльский договор закрепил «восточную линию» германской внешней политики на все последующее десятилетие. Он стал основой последующего развития отношений двух стран в экономической, культурной и научной областях.

Официальная политика определяла отношение граждан СССР к Германии и немцам. Большинство из советских людей никогда не было за пределами страны. Приезд рабочих делегаций, успехи советской культуры в Германии, репортажи писателей-путешественников вроде Ильи Эренбурга — все это получало «классовую окраску», но объективно работало на сближение народов, на преодоление образа врага. Широко рекламировались и совместные экономические проекты, такие как создание в Сальских степях гигантской сельскохозяйственной концессии фирмы «Крупп». Как писал Эренбург, в двадцатые и тридцатые годы любой советский школьник знал, каковы показатели культуры того или иного народа — густота железнодорожных сетей, количество автомашин, наличие передовой индустрии, распространенность образования, социальная гигиена. Во всем этим Германия занимала одно из первых мест [12, 247-248]. Советские учителя воспитывали детей и подростков в духе братства с немецким народом [12, 246­247].

В годы нэпа Германия стала для Советской России своеобразным «окном в Европу», причем это касалось не только межгосударственных отношений. Модные прически, танцы, обучение молодежи в немецких вузах, возвращение эмигрантов, рассказы военнопленных и интернированных россиян. Пусть небольшие, но все-таки это были каналы межкультурного взаимодействия. С началом индустриализации «окно» широко распахнулось в другую сторону. В Советский Союз отправились немецкие рабочие и специалисты, общение с которыми оказывало немалое воздействие на формирующийся советский рабочий класс. После прихода Гитлера к власти этот поток дополнили политэмигранты, ставшие живым свидетельством «другой Германии» [13, 340].

В своем репортаже о «путешествии по России» Маттиас Пфертнер, описывая отъезд немецких рабочих в Россию, отмечал чувство классовой солидарности, существующее между русскими и немцами в тот период: «…У нас в руках было дело и уверенность в будущем.. .Когда кто-нибудь выкрикивал: «Рот-Фронт!», все с восторгом присоединялись, и в то время как поезд тронулся, мы…во весь голос запели: «Это есть наш последний и решительный бой.» [14, 42-44].

Маяковский, приехав впервые в Германию осенью 1922 года, говорил о своей любви к этой стране:

Сегодня

хожу

по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе

расцветает все романнее и романнее [15].

Маяковский говорил то, что думали в 1922 году миллионы людей, ожидая революции, что «сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот» пройдут берлинские рабочие, выигравшие битву [15].

Шло культурное срастание СССР и Германии. Побочным продуктом этого было существенное улучшение знаний языка и на той, и на другой стороне [14, 252]. Вторая половина 20-х гг. — это всплеск активности научных контактов двух стран: проведение недель науки и техники в Берлине и Москве, организация совместных научных экспедиций [16, 6].

Официальная пресса делала представление о немцах чрезвычайно политизированным. Однако классовый подход перемежался со стереотипом, который сложился в сознании русских людей еще в довоенное время и продолжал существовать в 20-30-е годы. Практичность, рациональность, пунктуальность, любовь к порядку — эти черты неизменно отмечались русскими в немцах. По словам Эренбурга, в русских жило уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой: «Культура!» -восхищенно и в то же время печально говорили мне красноармейцы, пензенские колхозники, показывая немецкую зажигалку, похожую на крохотный револьвер» [12, 247­248]. Рассуждая, что объединяет русских с немцами, Эренбург писал: «Мы ведь ближайшие соседи этих Мюллеров. Крестьяне в глухих селах и до сих пор всех иностранцев зовут «немцами».Немцы для нас не отвлеченное понятие, это скорей механическое пианино, это аппарат землемера, это пресловутая луна, сделанная, по нашему твердому убеждению, в Гамбурге.Кадриль последней войны дополнила знакомство: мы обменялись хоть непрошенными, но назидательными визитами» [17, 52].

Эренбург называл Германию страной утилитаризма, порядка и зонтиков в чехлах [17, 53]. Он признавал, что все ему в Берлине было чужим — «и дома, и нравы, и аккуратный разврат, и вера в цифры, в винтики, в диаграммы». Но, как и многие советские люди, он ждал, что в Германии произойдет революция, с ней были надежды писателя, поэтому он и любил Берлин, «город отвратительных памятников и встревоженных глаз» [18, 388]. Но даже он отмечал, что склонность немцев организации перевешивала классовые чувства: демонстрации коммунистов заканчивались ровно в два часа, время обеда [18, 386].

Приехав в 1921 году в Берлин, Эренбург писал, что даже, несмотря на поражение в войне и тяжелые послевоенные годы, немцы стремились сохранить прежний порядок, к которому они привыкли: «Немцы жили, как на вокзале, никто не знал, что приключится завтра. Люди молча читали газету и шли на работу. Владельцы магазинов каждый день меняли этикетки с ценами: марка падала. По Курфюрстендамму бродили табуны иностранцев: они скупали за гроши остатки былой роскоши. В бедных кварталах разгромили несколько булочных. Казалось, все должно рухнуть, но дымили трубы заводов, банковские служащие аккуратно выписывали многозначные цифры, проститутки старательно румянились.В Берлине 1921 года все казалось иллюзорным. Лифты работали, но было холодно и голодно.Берлинцы, как и прежде, курили сигары, и назывались они «гаванскими» или «бразильскими», хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином.Проходя по улицам столицы, проигранная война не забывала о камуфляже» [18, 382-383].

Тем не менее, война сильно повлияла на немцев, прежний порядок жизни был разрушен, нарушено душевное равновесие нации: «Особенность здешней жизни — в прирожденной страсти к точным расписаниям, и в полном отсутствии их. Везде стоит неизвестность. Никто не принимает этой жизни всерьез» [17, 10]. За внешним фасадом спокойствия зрел кризис: «Все было колоссальным: цены, ругань, отчаяние.Одни ожидали революции, другие — фашистского путча» [18, 386-387].

В начале 20-х годов Берлин стал столицей русской диаспоры, благодаря исторически сложившимся культурным и деловым связям России и Германии, уходящим корнями в довоенное время [14, 144].

У эмигрантов было совершенно иное отношение к Германии и немцам. Писатель Лев Лунц, прибывший в 1923 г. из Петрограда в Берлин писал, что русские эмигранты имели превратное представление о немцах, поскольку находились в своего рода самоизоляции: «Немцы — идиоты, Гарпагоны, бездарности, грубияны. Эту аттестацию я слышал от каждого русского берлинца. И удивлялся, но ненадолго. На второй день по приезде убедился, что русские с немцами вообще не встречаются, не разговаривают, не якшаются. Потому что говорят только друг с другом, покупают в своих русских магазинах, читают русские газеты.   Отсюда ненависть ко всему германскому» [14, 286].

Большинство эмигрантов не любило Берлин. После России он казался им унылым, однообразным, лишенным местного колорита [17, 8]. И в то же время они считали его самым современным городом Европы [17, 9]. Герой рассказа В.В. Набокова говорит: «Перещеголяли Америку…Какое движение на улицах. Город изменился чрезвычайно. Я, знаешь, приезжал сюда в двадцать четвертом году» [19, 303]. В урбанистических зарисовках эмигрантов мы видим картину современного индустриально развитого города, в котором живут, а не ездят на экскурсию: автомобили, дорожные работы, трамвай, зоосад, рекламные щиты, интерьеры, в которых протекает жизнь обычных людей.

Эмигранты чувствовали себя в Германии чужаками. Организованность, рациональность и практичность немцев, которые в России могли быть для них предметом восхищения, в Германии воспринимались ими как нечто чужеродное и противное их природе, даже угрожающее. Это перерождалось в отторжение всей той среды, в которой они теперь вынуждены были существовать. Берлин Набокова — это город дворников и домовладельцев. Из рассказа Набокова: «В те годы берлинские швейцары были по преимуществу зажиточные, с жирными женами, грубияны, принадлежавшие из мещанских соображений к коммунистической партии» [20, 50]. Набоков ненавидел и презирал этот Берлин. Он боялся его и от него он впоследствии бежал во Францию. В 1933 г. Набоков написал маленький рассказ «Новый сосед» о знаменитой немецкой добродушности, которая может легко перерасти в насилие по отношению к человеку, который не такой как все.

Ухудшение международной обстановки, рост популярности фашистской идеологии в начале 30-х гг. привели к определенному замораживанию официальных связей двух стран, хотя в условиях экономического кризиса возрастала заинтересованность Германии в устойчивых внешнеторговых отношениях с СССР [16, 7]. Первостепенной задачей советской пропаганды в этот период стало формирование у народа образа фашистской Германии как вероятного военного противника. Образ Германии, разработанный советской пропагандой, представлял собой единую систему представлений, ассоциировавшихся с нацистской Германией — представлений об антикоммунизме, расизме, милитаризме, агрессивной внешней политике, шпионаже, кризисе экономики, уничтожении культуры, падении нравственности, половой дискриминации, росте самоубийств, бедственном положении трудящихся и нарастании революционной ситуации [21, 16-18].

Еще в 1927 г., с беспокойством глядя на укрепляющийся фашизм, Эренбург писал: «Мне хочется сказать русским.: забудьте скорее глупую басню об аккуратном немце! Можно ведь стать фанатиком умеренности.Безумие здесь ждет своего — тоже вдоволь безумного статистика». Рост фашистского движения, ущемление прав евреев — все это показало немцев с совершенно новой стороны. Весь прежний образ начал казаться Эренбургу маской, под которой скрывались «иные потусторонние существа» [17, 55]. Его представление о немцах начало раздваиваться: с одной стороны были те, кто поддерживал Гитлера и те, кто поддавался влиянию пропаганды гитлеровцев, и с другой стороны — кто не мог и не принимал гитлеровский режим. «После поездок в Берлин я понял, что фашизм наступает и что противники его разъединены» [18, 541].

В 1933 г. Эренбургу казалось, что Европа коснулась дна и всплывает на поверхность. За несколько дней до встречи Нового года газеты сообщили, что лейпцигским судьям пришлось оправдать Г. Димитрова. Эренбург считал это капитуляцией Гитлера перед общественным мнением: «Я встречался с немецкими эмигрантами; они говорили, что не сегодня-завтра фашистский режим рухнет — так им хотелось, так хотелось и мне, и я считал, что 1934 год будет для Гитлера роковым» [12, 8-9]. «Я верил в близкий крах фашизма, в торжество справедливости» [12, 12]. Но Эренбург был разочарован. Фашистские мятежи 1934 года ясно показали, что победа Гитлера не была одиноким, изолированным событием. Он писал: «Рабочий класс был повсюду разъединен, измучен страхом перед безработицей, сбит с толку.» [12, 22]. Рушилась вера в исконное единство рабочего класса во всем мире. Писатель задавал себе вопрос, сможет ли рабочий класс противостоять фашизму: «.Я увидел стоявшего на берегу рабочего: он поднял кулак -салютовал советскому флагу. Трудно описать, как мне хотелось тогда верить, да и не мне одному. Я тоже поднял кулак — приветствовал не только смелого человека, но и ту революцию, которая не пришла ни через год, ни через десять лет» [12, 26].

В СССР слово «немцы» по отношению к национал-социалистам поначалу практически не употреблялось — говорили «гитлеровцы» или «фашисты» [22]. Фашизм советской пропагандой представлялся как воплощение крайне реакционных, радикально антисоветских сил капиталистического общества, то есть фашистами считались представители аристократии, военных кругов и духовенства, но никак не пролетарии. В полной мере эта трактовка фашизма отразилась в искусстве 20-30-х гг. [23]. Народ Германии представал в советской пропаганде преимущественно в двух ипостасях -народа-жертвы и народа-борца [21, 19].

Дальнейшие события показали нелепость советского стереотипа о делении немецкого общества по классовому признаку. Идеи фашизма становились все более популярны среди рабочих [18, 539]. Эренбург был одним из немногих, кто уже за несколько лет до начала войны осознал истинное положение вещей. Все чаще в его воспоминаниях слова «немец» и «фашист» употреблялись как синонимы. Он писал, что разделял бы иллюзии многих, если бы в предвоенные годы жил в Москве и слушал доклады о международном положении, но Эренбург помнил Берлин 1932 года, рабочих на фашистских собраниях, в Испании он разговаривал с немецкими летчиками, пробыл полтора месяца в оккупированном Париже. Редкие пленные, среди которых были и рабочие, держались самоуверенно [12, 247]. Все это помогло Эренбургу познакомиться с духовным миром немецких солдат и офицеров, «несложным, но своеобразным» [12, 172].

Размышляя о причинах роста популярности фашизма, Эренбург говорил, что голодный и измученный народ поддался фашистской пропаганде: «Отчаяние народа сдается желающему, как дансинг или контора; тот, кто больше даст, получит сердца вождей и пушечное мясо обманутых» [17, 77]. «Редко история знавала трагедию, равную трагедии германского пролетариата» [17, 86]. Гитлеровцам удалось внушить миллионам немцев пренебрежение к людям другого происхождения, лишить солдат моральных тормозов, превратить аккуратных, честных, работящих обывателей в «факельщиков», сжигающих деревни, устраивающих охоту на стариков и детей. Гитлер вовлек в массовые зверства всю свою армию, связал десятки миллионов немцев круговой порукой. Усиление фашистского террора, угрозы в адрес коммунистов, нерешительность и подобострастие западных стран, остававшихся глухими к доводам СССР об опасности фашизма, бесцеремонность гитлеровцев, все это вызывало возмущение писателя [12, 48-51].

Период советско-германского сближения, начавшийся осенью 1939 года, был воспринят советским обществом как дипломатический маневр. К провозглашению «дружбы» с фашистской Германией граждане СССР отнеслись с большим сомнением в силу уже сформированного недоверия к нацистским лидерам. Заключение Договора о ненападении между Германией и СССР было воспринято как временная мера по предотвращению непосредственного военного столкновения [21, 25-26]. «Было понятно, -вспоминал начальник Генерального штаба С. М. Штеменко, — что это лишь отсрочка, что рано или поздно фашистская Германия, поощряемая империалистическими кругами западных держав, ринется на восток» [1]. В печати прекратились разоблачения фашизма. Документы того времени свидетельствуют о том, что идеологическое сознание советских людей, их реакция на международные события представляли весьма пеструю картину. Один из политработников в своем донесении растерянно писал, что «сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а теперь наоборот» [24, 135]. Судя по личным воспоминаниям А.М. Некрича, молодежь Московского университета не могла примириться с тем, что «германские фашисты отныне первые друзья Советского Союза», и попытки лекторов что-либо объяснить встречала взрывами смеха, ироническими и возмущенными вопросами [22]. Массовое сознание советских людей, несмотря на снятие антифашистских акцентов в освещении образа Германии советской пропагандой, на протяжении последних полутора лет перед Великой Отечественной войной по-прежнему продолжало видеть в Германии враждебное фашистское государство. При этом разработанный советской пропагандой в первой половине 1930-х образ Германии был не только воспринят советским народом, но и сохранен в его сознании после заключения договора о ненападении [21, 25-26].

Эренбург, зная не понаслышке о зверствах фашистов, был шокирован резким поворотом во внешней политике СССР: «Я аккуратно читал московские газеты, но не могу сказать, что все понимал. . Советско-германский пакт был, видимо, продиктован необходимостью. Меня потрясла телеграмма Сталина Риббентропу, где говорилось о дружбе, скрепленной пролитой кровью.Во мне все кипело.Как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, в Чехословакии, в Польше, в самой Германии?» [12, 204]. Встревоженный Эренбург написал В.М. Молотову, что хочет рассказать ему о положении во Франции, о том, что говорят немецкие солдаты и офицеры. Он наивно полагал, что правдивая информация помогает определить политику; оказалось наоборот -требовалась информация, подтверждающая правильность выбранной политики. На все аргументы Эренбурга заместитель Молотова С.А. Лозовский ответил: «Но вы ведь знаете, что у нас другая политика.» [12, 222].

Помимо Эренбурга многие другие писатели и журналисты призывали в это время к борьбе с фашизмом. В.В. Вишневский в разговорах с Эренбургом неизменно говорил о надвигающейся войне. В декабре 1940 года он писал: «Ненависть к прусской казарме, к фашизму, к новому порядку — у нас в крови. Мы пишем в условиях военных ограничений, видимых и невидимых.Надо пока молчать.» [12, 226].

В начале Великой Отечественной войны пропагандистский образ «двух Германий» сыграл свою роковую роль, когда образ врага получился «расколотым по классовому признаку». В первых листовках на немецком языке военная пропаганда обращалась к «братьям по классу», обманутым нацизмом. Люди, защищавшие Смоленск или Брянск, повторяли то, что слышали сначала в школе, потом на собраниях, что читали в газетах: рабочий класс Германии силен, это передовая индустриальная страна, правда, фашисты, поддерживаемые магнатами Рура и социал — предателями, захватили власть, но немецкий народ против них, он продолжает бороться [12, 246-247]. Реалии войны и оккупационная политика немцев быстро вытравили из пропаганды классовый дух.

Германский политолог К. Зонтхаймер писал, что национал-социализм с его империалистической и преступной политикой, с его доведенной до гигантизма технократической романтикой, с бесчеловечным расовым учением и хорошо смазанным механизмом тоталитарного государства вновь распространил по всему миру негативный образ немца и сформировал его как стереотип. Сегодня, когда немцы по праву считают, что они другие, когда они, наконец, серьезно воспринимают демократию, им трудно понять, что их «имидж» за рубежом все еще определяется отрицательным опытом, приобретенным человечеством в период 1914-1945 годов [25, 306-307].

На протяжении всего межвоенного периода советские люди считали немецкий народ очень близким себе. Рабочее движение Германии, развитие экономики, культуры этой страны были для них образцом для подражания. Именно поэтому русская эмиграция, не разделявшая классового подхода советского общества, чувствовала себя в Германии неуютно. После прихода Гитлера к власти советской пропагандой начало формироваться представление о Германии как агрессоре и враге СССР. Но позитивный образ немецкого пролетария, который в представлении советских людей и был воплощением немецкого народа, оставался практически неизменным. Только начало Великой Отечественной войны стало переломным моментом, когда понятия «немец» и «фашист» постепенно стали синонимами. Однако история свидетельствует, что в российско-германских отношениях было значительно больше страниц плодотворного сотрудничества, нежели распрей и войн. Сегодня русские и немцы строят новые партнерские отношения, преодолевая в этом те препятствия, которые имели место в последние неполные сто лет.

Литература